Неточные совпадения
«А что? ему, чай, холодно, —
Сказал сурово Провушка, —
В железном-то тазу?»
И в руки взять ребеночка
Хотел. Дитя заплакало.
А
мать кричит: — Не тронь его!
Не
видишь? Он катается!
Ну, ну! пошел! Колясочка
Ведь это у него!..
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди
увидят, что мама и что
мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Упоминалось о том, что Бог сотворил жену из ребра Адама, и «сего ради оставит человек отца и
матерь и прилепится к жене, будет два в плоть едину» и что «тайна сия велика есть»; просили, чтобы Бог дал им плодородие и благословение, как Исааку и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они
видели сыны сынов своих.
— Я
видела его. Он здесь; одна
мать провожает его. Всё-таки это — лучшее, что он мог сделать.
Старуха княгиня Марья Борисовна, крестная
мать Кити, всегда очень ее любившая, пожелала непременно
видеть ее. Кити, никуда по своему положению не ездившая, поехала с отцом к почтенной старухе и встретила у ней Вронского.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на
мать. С одною
матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна
видела, что он собирается плакать.
— Я любила его, и он любил меня; но его
мать не хотела, и он женился на другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда
вижу его. Вы не думали, что у меня тоже был роман? — сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
Вошел Сережа, предшествуемый гувернанткой. Если б Алексей Александрович позволил себе наблюдать, он заметил бы робкий, растерянный взгляд, с каким Сережа взглянул на отца, а потом на
мать. Но он ничего не хотел
видеть и не видал.
Прошел год с тех пор, как Сережа
видел в последний раз свою
мать.
Она
видела, что в последнее время многое изменилось в приемах общества, что обязанности
матери стали еще труднее.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно
видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что
мать смотрела на него как на лучшего друга.
Но в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она
увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала
мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
— Что вам угодно? — произнесла она дрожащим голосом, бросая кругом умоляющий взгляд. Увы! ее
мать была далеко, и возле никого из знакомых ей кавалеров не было; один адъютант, кажется, все это
видел, да спрятался за толпой, чтоб не быть замешану в историю.
Он даже не смотрел на круги, производимые дамами, но беспрестанно подымался на цыпочки выглядывать поверх голов, куда бы могла забраться занимательная блондинка; приседал и вниз тоже, высматривая промеж плечей и спин, наконец доискался и
увидел ее, сидящую вместе с
матерью, над которою величаво колебалась какая-то восточная чалма с пером.
Оказалось, что Чичиков давно уже был влюблен, и виделись они в саду при лунном свете, что губернатор даже бы отдал за него дочку, потому что Чичиков богат, как жид, если бы причиною не была жена его, которую он бросил (откуда они узнали, что Чичиков женат, — это никому не было ведомо), и что жена, которая страдает от безнадежной любви, написала письмо к губернатору самое трогательное, и что Чичиков,
видя, что отец и
мать никогда не согласятся, решился на похищение.
К довершению этого, кричал кричмя дворовый ребятишка, получивший от
матери затрещину; визжал борзой кобель, присев задом к земле, по поводу горячего кипятка, которым обкатил его, выглянувши из кухни, повар. Словом, все голосило и верещало невыносимо. Барин все
видел и слышал. И только тогда, когда это делалось до такой степени несносно, что даже мешало барину ничем не заниматься, высылал он сказать, чтоб шумели потише.
Видел я, как подобрали ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не видал еще;
видел я, как укутали ее в зеленую шаль, так плотно, что виднелся только кончик ее носика; заметил, что если бы она не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то непременно бы задохнулась, и
видел, как она, спускаясь с лестницы за своею
матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
А
видите вот эту саблю? вот ваша
матерь!
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей
матери, потому что я не хочу
видеть, как при мне умрет
мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также есть старая
мать, — чтоб ради ее дал хлеба!»
Но когда подвели его к последним смертным мукам, — казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой
матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь
увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи...
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и
матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти
увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна
видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и
мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я.
Бедная
мать как
увидела их, и слова не могла промолвить, и слезы остановились в глазах ее.
В Ванкувере Грэя поймало письмо
матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты
видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, — улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок.
— Нет, Соня, — торопливо прервал он, — эти деньги были не те, успокойся! Эти деньги мне
мать прислала, через одного купца, и получил я их больной, в тот же день как и отдал… Разумихин
видел… он же и получал за меня… эти деньги мои, мои собственные, настоящие мои.
Дуня
увидела наконец, что трудно лгать и выдумывать, и пришла к окончательному заключению, что лучше уж совершенно молчать об известных пунктах; но все более и более становилось ясно до очевидности, что бедная
мать подозревает что-то ужасное.
— Да, я теперь сам
вижу, что почти здоров, — сказал Раскольников, приветливо целуя
мать и сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, — и уже не по-вчерашнему это говорю, — прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая его руку.
Видишь: ты ведь знаешь, что у
матери моей почти ничего нет.
— Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра… Разве ты не
видишь… — перепугалась
мать, бросаясь к Дуне. — Ах, уйдемте уж лучше!
Случилось так, что Коля и Леня, напуганные до последней степени уличною толпой и выходками помешанной
матери,
увидев, наконец, солдата, который хотел их взять и куда-то вести, вдруг, как бы сговорившись, схватили друг друга за ручки и бросились бежать. С воплем и плачем кинулась бедная Катерина Ивановна догонять их. Безобразно и жалко было смотреть на нее, бегущую, плачущую, задыхающуюся. Соня и Полечка бросились вслед за нею.
Нет, Дунечка, все
вижу и знаю, о чем ты со мной много — то говорить собираешься; знаю и то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией
матерью, которая у мамаши в спальне стоит.
Соня беспрерывно сообщала, что он постоянно угрюм, несловоохотлив и даже почти нисколько не интересуется известиями, которые она ему сообщает каждый раз из получаемых ею писем; что он спрашивает иногда о
матери; и когда она,
видя, что он уже предугадывает истину, сообщила ему, наконец, об ее смерти, то, к удивлению ее, даже и известие о смерти
матери на него как бы не очень сильно подействовало, по крайней мере, так показалось ей с наружного вида.
Ведь вот зашел же теперь, чтоб утешить
мать, я ведь
вижу…
Кабанова. Да во всем, мой друг!
Мать, чего глазами не
увидит, так у нее сердце вещун, она сердцем может чувствовать. Аль жена тебя, что ли, отводит oт меня, уж не знаю.
Кабанова. Полно, полно, не божись! Грех! Я уж давно
вижу, что тебе жена милее
матери. С тех пор, как женился, я уж от тебя прежней любви не
вижу.
— Евгений, — продолжал Василий Иванович и опустился на колени перед Базаровым, хотя тот не раскрывал глаз и не мог его
видеть. — Евгений, тебе теперь лучше; ты, бог даст, выздоровеешь; но воспользуйся этим временем, утешь нас с
матерью, исполни долг христианина! Каково-то мне это тебе говорить, это ужасно; но еще ужаснее… ведь навек, Евгений… ты подумай, каково-то…
Однообразно помахивая ватной ручкой, похожая на уродливо сшитую из тряпок куклу, старая женщина из Олонецкого края сказывала о том, как
мать богатыря Добрыни прощалась с ним, отправляя его в поле, на богатырские подвиги. Самгин
видел эту дородную
мать, слышал ее твердые слова, за которыми все-таки слышно было и страх и печаль,
видел широкоплечего Добрыню: стоит на коленях и держит меч на вытянутых руках, глядя покорными глазами в лицо
матери.
В стекле он
видел отражение своего лица, и, хотя черты расплылись, оно все-таки напоминало сухое и важное лицо
матери.
— Изумительно много работает, — сказала
мать, вздохнув. — Я почти не
вижу его. Как всех культурных работников, его не любят.
— Это — зачеркни, — приказывала
мать и величественно шла из одной комнаты в другую, что-то подсчитывая, измеряя. Клим
видел, что Лида Варавка провожает ее неприязненным взглядом, покусывая губы. Несколько раз ему уже хотелось спросить девочку...
Он снова молчал, как будто заснув с открытыми глазами. Клим
видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам с собой, забыв о нем, ученике. И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то о
матери, о том, как он в саду обнимал ноги ее. Но учитель говорил...
Она выработала певучую речь, размашистые, но мягкие и уверенные жесты, — ту свободу движений, которая в купеческом круге именуется вальяжностью. Каждым оборотом тела она ловко и гордо подчеркивала покоряющую силу его красоты. Клим
видел, что
мать любуется Алиной с грустью в глазах.
Затем по внутренней лестнице сбежала Лидия, из окна Клим
видел, что она промчалась в сад. Терпеливо выслушав еще несколько замечаний
матери, он тоже пошел в сад, уверенный, что найдет там Лидию оскорбленной, в слезах и ему нужно будет утешать ее.
— О! Их нет, конечно. Детям не нужно
видеть больного и мертвого отца и никого мертвого, когда они маленькие. Я давно увезла их к моей
матери и брату. Он — агроном, и у него — жена, а дети — нет, и она любит мои до смешной зависти.
— Этого я, изредка,
вижу. Ты что молчишь? — спросила Марина Дуняшу, гладя ее туго причесанные волосы, — Дуняша прижалась к ней, точно подросток дочь к
матери. Марина снова начала допрашивать...
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку, было так хорошо
видеть, что этот человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и
мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
«Дань богу?» — мысленно перевел Клим, — лицо
матери он
видел в профиль, и ему показалось, что ухо ее дрожит.
В субботу он поехал на дачу и, подъезжая к ней, еще издали
увидел на террасе
мать, сидевшую в кресле, а у колонки террасы Лидию в белом платье, в малиновом шарфе на плечах. Он невольно вздрогнул, подтянулся и, хотя лошадь бежала не торопясь, сказал извозчику...
Клим сидел с другого бока ее, слышал этот шепот и
видел, что смерть бабушки никого не огорчила, а для него даже оказалась полезной:
мать отдала ему уютную бабушкину комнату с окном в сад и молочно-белой кафельной печкой в углу.
Моя
мать, очень суеверная,
видя в этом какое-то указание свыше, и уговорила отца оставить мальчика у нас.